27 января — День полного освобождения советскими войсками города Ленинграда от блокады его немецко-фашистскими войсками.

Выстоять и победить осажденному городу помогла легендарная Дорога жизни. Она была проложена через Ладогу осенью 1941 года — в узкой 16-километровой полосе, которую врагу не удалось захватить на западном берегу озера. Два с лишним года это была единственная ниточка, которая связывала Ленинград с остальной страной.

В летописи ладожской Дороги жизни немало неизвестных героических и трагических страниц. Одна из них — о любви, зародившейся и оборвавшейся на ладожском льду. О ней мне рассказал водитель 390-го автомобильного батальона Василий Иванович Сердюк, один из лучших на ледовой трассе.

Из воспоминаний Василия Сердюка я выбрал лишь один день — самый трудный в его судьбе:

— Третьи сутки по Ладоге мела, не переставая, пурга. Снег засыпал мою полуторку по радиатор. Я застрял как раз посреди озера. Во вторую блокадную зиму Ладога замерзла на месяц позже. Машины пошли по льду лишь 23 декабря. Но в пургу хода не было никуда. Мне оставалось только изредка выходить из кабины и прыгать у машины, чтобы не заснуть.

Когда стало светать, я сгреб лопатой сугроб с подножки, но, прокладывая дальше дорожку, черпанул вместо снега воду. Вспомнилось, что раньше здесь была полынья. Несколько дней назад я сам останавливался в этом месте, чтобы залить воду в радиатор. А год назад где-то поблизости погиб бригадир «летучек» Петр Клочков. Он ремонтировал полуторку, у которой заглох мотор. Бомба, сброшенная фашистским летчиком, расколола лед, унеся под воду и людей, и машину.

А вот Саша Маров выплыл со дна Ладоги. Его полуторка провалилась в полынью так быстро, что некоторое время даже продолжала светить фарами. Рядом с водителем сидел капитан Гавриленко. Оба были в валенках и полушубках — это мешало выбраться из кабины. К тому же у командира зацепился за ручной тормоз ремень, на котором висела кобура. Саша помог ему освободить этот ремень. Они всплыли, поддерживая друг друга, на глазах дорожниц, ехавших следом в кузове другой машины. Девчата помогли пострадавшим вылезти из полыньи на крепкий лед.

Среди спасателей была Таня — маленькая, но боевая регулировщица с 12-го километра, до которого я не доехал километров пять. На посту Таня стояла в валенках, ватных брюках и полушубке. Через одно плечо — карабин, через другое — противогаз. На талии — пантронташ. Днем в руке у нее красный флажок, ночью — фонарь «летучая мышь». В маскхалате она была похожа на большую мохнатую снежинку. Особенно если снег опушит ей брови и ресницы. Горячим ключом на ее лице били лишь огромные лазоревые глаза…

Машину мою встряхнула внезапная подвижка льда. Рядом вырос торос высотой с хату. Лед под сугробами, должно быть, разломало. Я выбрался из кабины и спрятался за этим торосом. Чувствовалось, как под ногами перекатывались волны. Студеный ветер Сиверко загонял воду с открытой части Ладоги под ледовый панцирь Шлиссельбургской губы. Долго оставаться в своем «укрытии» я не мог. Теплый тулуп не спасал — Сиверко пронизывал до костей, и я снова вернулся в кабину…

Мешками с мукой я загрузился в рыбацкой деревне Кобона, когда к Ладоге еще только подбиралась метель. Снег закружил внезапно и так густо, что стемнело средь бела дня. Пришлось зажечь фары. Но вскоре они стали не нужны. Колею замели сугробы. Колеса забуксовали, и машина остановилась совсем. Но 1,5 тонны муки не бросишь же посреди озера. Это дневной паек для 10 тысяч ленинградцев…

В Ленинграде бывало страшнее, чем на фронте. На улицах убивали даже осколки кирпичей после вражеской бомбардировки или обстрела. Однажды мне пришлось отвозить трупы на Пискаревское кладбище. Никто не знал их имен — запомнилась лишь одна фамилия: Бартеньев. Он работал печатником в типографии газеты «Ленинградская правда» и умер на своем рабочем месте. Бартеньев оставил записку сменщику: «Пошел умирать».

Но ему не дали умереть дома. К нему пришли его товарищи, опухшие, как и он, от голода. Помогли добраться до типографии. Бартеньев сделал отливку и, только когда горящий номер газеты пошел в печать, умер. Типография была одним из узлов обороны Ленинграда…

Пурга как будто стала стихать — в небе уже можно было разглядеть облака. Они по-прежнему засыпали озеро снегом, но далеко на горизонте уже проглядывала лазоревая полоска неба. Значит, трассу скоро будут расчищать или рядом с ней начнут прокладывать новую нитку. Подумалось, как тяжело придется регулировщицам заново расставлять свои вешки, чтобы обозначить трещины и воронки на льду. Их всех замело снегом. На фоне сугробов масхалат Тани сделает ее совсем незаметной, и какой-нибудь смертельно уставший шофер может случайно наехать на нее.

Трудно было поверить, но по ночам эта отважная девчонка боялась оставаться одна. Ночевала она в домике на полозьях, где регулировщицы жили дружной стайкой. Если там не было ее подруг, Таня устраивала на пустом топчане чучело, похожее на человека, а под подушку клала топор. Она боялась, что ночью в ее домик может «ворваться какой-нибудь фриц-разведчик»…

Полуторку мою крепко тряхнуло. Удар пришелся слева в задний борт. Тут же кто-то выругался: «Куда прешь, халява!» Я выскочил из кабины. На кузов наехала лошадь с санями. Объезжая машину, она задела оглоблей задний борт.

Оглоблю выбило. Ее поправлял, увязая в сугробах, старик солдат. Лошадь стояла смирно, но он бранил ее нещадно. Увидев меня, старик замолк. «Никак живой!» — проговорил он с удивлением. — Один в кабине? — Один. — А ну-ка помоги затянуть ремень!

Я притянул оглоблю к дуге, все еще не понимая, зачем выехал вслед за уходившей пургой этот старый солдат. Закончив ремонт, он сказал: «Тебе повезло, парень! Ты первый, кого я встретил сегодня на озере живым». И кивнул через лошадиный круп в сторону саней. Там под рогожей лежало несколько окоченевших тел.

Я подарил своему спасителю пять пачек «Казбека». Одну пачку папирос я все же оставил при себе, чтобы обменять в батальоне на леденцы для Татьяны. Прощаясь, старик сообщил, где будут прокладывать новую трассу. Она должна пройти метров в 200 севернее прежней колеи, занесенной снегом. Значит, машины пойдут еще ближе к открытой воде.

…Ветер совсем утих. Выглянуло солнце. В его лучах глыбы льда сверкали, как драгоценные камни. Но радостней всего было снова увидеть Таню на своем посту. Она сама прыгнула ко мне на подножку. Сказала, что волновалась за меня. Пургу Таня переждала вместе со своими подругами-регулировщицами в домике на полозьях.

У нас обоих не было времени, и все же не хотелось расставаться. Я опустил боковое стекло, чтобы Таня могла просунуть голову в кабину. «Я тебя немного провожу!» — сказала она, не слезая с подножки.

Я медленно повел машину по расчищенной грейдером полосе. Так мы проехали метров 150. И вдруг низко перед машиной прошел в крутом повороте «мессершмитт». Положив самолет на крыло, летчик строчил из пулемета поперек трассы. Пули подняли ледяные фонтаны перед самым радиатором. Я тут же затормозил.

— Недолет! — с облегчением подумалось мне. Я повернулся к Тане. Ее голова упала ко мне на плечо. Глаза были открыты, но в них застыло какое-то странное удивление. С «мессершмитта» сбросили прыгающие мины. Их называли у нас «лягушками». Осколок мины пробил полушубок со спины и вошел Тане в сердце. Он предназначался мне.

По материалам:  www.rg.ru  Текст: Олег Чечин