Две выставки: «Одиссеи» и «Алексей Ремизов. Возвращение» — расположились в «Манеже» рядышком. Они задумывались и делались разными людьми. «Одиссеи» — продолжение проекта «Книга художника / Livre d’artiste», позволяющего увидеть раритеты из собрания Георгия Генса и Бориса Фридмана.

«Алексей Ремизов. Возвращение» — практически первый показ в Москве графики, коллажей, рукописных альбомов писателя… Это как раз часть архива Алексея Михайловича, который больше полувека хранился в семье Резниковых в Париже и недавно был приобретен Минкультом для Литературного музея. Кроме того, это первый совместный проект Литературного музея и МВО «Манеж». Тем не менее эти выставки выглядят почти зеркальным отражением друг друга.

Рукописные альбомы Ремизова, хотя он и заметил, что ему «рисовать…, что горе-рыбаку рыбку удить», — это, конечно, книги писателя. И если для него «слова — живые существа, могут и заласкать, могут и исцарапать, зажечь пожар и сдунуть цвет чувств», то рисунки Алексея Михайловича — тем более одушевленные создания. Это мир, возникающий сам собой, то ли из каллиграфического письма с витиеватыми росчерками, то ли из той магмы, где слово еще не успело отделиться от визуального образа. Меньше всего это иллюстрации. Достаточно взглянуть на альбом «Современники», законченный в ноябре 1932, чтобы убедиться, как далек Ремизов от идеи внешнего сходства. «Я обратил их в демонов и зверей», — полушутя заметит писатель о 22 портретах своих коллег, среди которых и Лев Шестов,  Горький, и Андрей Белый, и Федор Степун… Но лишь расстрелянный Николай Гумилев, удостоенный Алексеем Михайловичем звания «граф Обезвелволпал», сохранил черты человека. В круге-нимбе на голубом фоне он похож на образ мученика. Словом, Ремизов действует как чародей, для которого и слова, и рисунки вроде магической палочки, то ли стирающей чары с видимого мира, то ли, наоборот, набрасывающей на него волшебное покрывало.

Напротив, альбомы четырех знаменитых художников, предложивших свое видение гомеровской «Одиссеи», разумеется, книги художников. Не только потому, что их имена — Анри Матисс, Марк Шагал, Андре Массон и Ханс Эрни — говорят сами за себя. Они решали задачу, фактически противоположную ремизовской. Тот колдовал, смешивая слова и буквы, и тем самым оказывался на незнаемой земле, где-то между средневековой рукописью, сшитыми альбомами Алексея Крученых и Ольги Розановой и книгами сюрреалистов. В реторте Ремизова рождались странные слова (вроде «скалдырник», он же, если не ошибаюсь, сквалыжник) и диковинные образы. Матисс, Шагал, Массон и Эрни, напротив, должны были пробиться сквозь пласт времен, стертость образов и клише переводов к гомеровскому слову. Вернуть его в пространство живое, сегодняшнее, бурлящее. Проводником к слову должен был стать художник, точнее — его литографии, коль речь идет о тиражной графике. Тут как раз шла речь о возвращении к началам — эпоса, Греции, культуры.
Разнообразие «Одиссей» — это разнообразие индивидуальностей и путей художников к «детству человечества»

Разнообразие графики Ремизова — это разность электродов, между которыми проскакивает искра, рождая непредсказумые таинственные миры.

То «смертного, любопытного и доверчивого» (почему-то с остро торчащими, как у собаки, ушами), то его мертвой души, которая «черт знает что». То коллажи с засушенным цветами на разноцветной бумаге — их писатель назовет «живые мне мертвые цветы», то удивительная карта с феерическими подписями: «Россия очень пространное государство» и «Переселение мертвых душ под конвоем». Любил Алексей Михайлович читать Николая Васильевича. Впрочем, не его одного. Неудивительно, что личный космос Ремизова выглядит каким-то очень знакомым, родным, можно сказать.

Разнообразие «Одиссей» — это разнообразие индивидуальностей и путей художников к «детству человечества». Легче всего их общность и несходство, может быть, обнаружить в финальной встрече Одиссея и Пенелопы.

У французского сюрреалиста Андре Массона из молний линий возникает сюжет эпический. Вернувшийся из странствий  Одиссей и верная Пенелопа двигаются друг к другу, напоминая фигуры на греческих вазах, а на заднем плане — непременная статуя Афины Паллады. На литографии швейцарского художника Ханса Эрни — тонкий абрис двух фигур в объятиях друг друга. Чувственность их  объятий не лишена ренессансной ясности и прозрачности. У Шагала же — лирическая беседа счастливых супругов, которые, насладившись любовью, говорят и не могут наговориться, рассказывая о пережитом за годы разлуки. Что касается Матисса, у него в финале — символический пейзаж счастливой Итаки с закрытыми воротами дома Одиссея. Что там происходит — не нашего любопытства дело.

И последнее. Путешествие с Ремизовым — это путь к «первозвуку слова». Возвращение же на Итаку четырех художников ХХ века идет кружной дорогой, через историю европейского искусства. Вообще-то в нем должен был быть еще один пункт назначения — «Улисс» Джойса. Собственно, Матиссу в 1929 нью-йоркский клуб любителей иллюстрированных изданий заказал литографии именно к «Улиссу». Но Матисс рассудил, что где «Улисс», там и «Одиссея», и сделал шесть офортов, имея в виду гомеровские песни. Джойс, которому прислали на подпись экземпляры книги, послушно подписал 200 экземпляров, прежде чем решился поинтересоваться, что общего у его романа с этими рисунками. Матисс не стал лукавить и честно признался, что Джойса не читал. Надо ли объяснять, почему остальные экземляры остались ирландцем не подписаны?

Жанна Васильева

По материалам:  www.rg.ru