о. Сергий Карамышев

De mortuis aut bene, aut male

  Следующая ниже статья представляет собой переработку моей курсовой работы, написанной в 1995 году. В то время личность и творчество Волошина привлекли меня своей загадочностью. Его стихи тогда цитировались некоторыми священнослужителями (и что удивительно, до сих пор) цитируются точно некое духовное откровение. В то же время наиболее глубокий и авторитетный исследователь жизни и творчества Волошина В.Купченко называл его оккультистом, приводя достаточные к тому основания. Немало воды утекло с 1995 года, но к моему удивлению до сих пор личность и творчество Волошина не получили духовной оценки (с точки зрения святого Православия). Это и понудило меня сдуть пыль со своей отпечатанной еще на машинке работы, чтобы привести здесь ее основные положения.

Максимилиан Волошин привлекал при жизни и до сих пор привлекает к себе людей не только как человек с недюжинным интеллектом, блестящий поэт и художник, наконец, как большой оригинал, но и как учитель жизни. Очень важно, что он представляет собою тип не философа нового времени, прилежно трудящегося под сенью и за надежными стенами какого-нибудь университета, но тип мудреца древнего, философа под открытым небом.

Вот какое впечатление он производит на некоторых людей: «Максимилиан Волошин создал мiр, исполненный любви и братства людей искусства, неповторимый мiр, о котором можно говорить с завистью и восторгом…» (Лев Озеров); «Все, кто бывал в этом Доме, чувствовали сказочную атмосферу всеобщего братства, когда стираются личные конфликты и остается объединяющее – любовь к искусству, природе, ближнему…» (Герман Филиппов). Что касается мiровоззрения, Э. Менделевич определяет Волошина как христианина, А.К. Пушкин – как пантеиста, В.Купченко, как выше сказано – в качестве оккультиста. Впрочем, последний добавляет: «Примерявший в молодости все мiровые религии, западные и восточные, Волошин в зрелые годы вернулся «домой» – к православию…»

Как же оценивает себя сам поэт? Вот слова из его «Автобиографии» 1925-го года: «Мой поэтический символ веры – см. стихотворение «Подмастерье»… Мое отношение к государству – см. «Левиафан». Мое отношение к мiру – см. «Corona Astralis»». Венок сонетов «Corona Astralis» написан в 1909 году. Из другой «Автобиографии» («По семилетьям»), также относящейся к 1925 г., мы узнаем, что годы гражданской войны «являются наиболее плодотворными», как в смысле качества, так и количества написанного. Итак, 1925 год можно назвать временем, последовавшим за пиком цветения личности Волошина. Если бы мiровоззрение поэта к 1925 году изменилось, он бы это зафиксировал, однако же для оценки его отношения к мiру Волошин отсылает нас к 1909 году.

Марина Цветаева сообщает о нем следующие интересные сведения: «Макс принадлежал другому закону, чем человеческому, и мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. И мы, крутившиеся вокруг него, в каком-то другом, большем, круге, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали. Макс был знающий. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто…»

Свидетельство Ильи Эренбурга: «Глаза у Макса были приветливые, но какие-то отдаленные. Многие его считали равнодушным, холодным: он глядел на жизнь заинтересованный, но со стороны. Вероятно, были события и люди, которые его по-настоящему волновали, но он об этом не говорил; он всех причислял к друзьям, а друга, кажется у него не было».

Жизненная философия Максимилиана Александровича довольно отчетливо звучит в стихотворении «Доблесть поэта» (1923 г.):

Творческий ритм от весла, гребущего против теченья,
В смутах усобиц и войн постигать целокупность.
Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой – ты не актер и не зритель,
Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы.

Начиная с 1905 г., огромное влияние на Волошина оказывала последовательница теософии Анна Рудольфовна Минцлова. Максимилиан Александрович подробно приводит то, что она прочитала по его руке (мы можем относиться к подобным сведениям как угодно – важно, что сам поэт ценил их очень высоко): «В Вашей руке необычайное разделение линий ума и сердца. Я никогда не видала такого. Вы можете жить исключительно головой. Вы совсем не можете любить. Самое страшное несчастье для Вас будет, если Вас кто-нибудь полюбит, и Вы почувствуете, что Вам нечем ответить… Для Вас будет самое ужасное, если Вас кто-нибудь полюбит и увидит, что Вы совершенно пусты. Потому что снаружи этого не видно. Вы очень артистическая натура…»

Чтобы лучше понять отношение поэта к людям, будет полезно рассмотреть его отношение к природе. Он называет землю матерью, а себя представляет как опосредующее звено между мiром материи и мiром «духа». Вот обращение Волошина к земле:

Я сам – уста твои, безгласные, как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я – свет потухших солнц, я – слов застывший пламень,
Незрячий и немой, безкрылый, как и ты.

Волошин представляет себя выразителем, освободителем природы. Эта мысль подтверждается свидетельством Андрея Белого: «Сам Волошин как поэт, художник кисти, мудрец, вынувший стиль своей жизни из легких очерков коктебельских гор, плеска моря и цветистых узоров коктебельских камешков, стоит мне воспоминанием как воплощение идеи Коктебеля. И сама могила его, влетевшая на вершину горы, есть как бы расширение в космос себя преобразующей личности».

Что есть идея Коктебеля? Нечто скрытое, заключенное в глубинах вещества. И здесь Волошин предстает человеком, вещающим от лица природы, от лица самой земли, почему и назвал себя: «я голос внутренних ключей». В своих живописных работах он обнажает землю – так, что становятся видны скрытые в ней силы; разрежает воду и воздух – так, что становятся видны их скелеты (подводные и воздушные течения). Стремление выражать скрытую сущность стихий стало потребностью Максимилиана Александровича.

Мысль о том, что Волошин – «воплощение идеи Коктебеля» высказывает и Марина Цветаева, правда, другими словами, посвященными внешности поэта: «Макс был настоящим чадом, порождением, исчадием земли. Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога, на коренастых , точеных как кегли, как сталь упругих, как столбы устойчивых ногах, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови…»

Вот впечатление в стихотворении «Максимилиан Волошин» Георгия Шенгели:

Огромный лоб и рыжий взрыв кудрей,
И чистое, как у слона, дыханье…
Потом – спокойный, серый-серый взор.
И маленькая, как модель, рука.
«Ну, здравствуйте, пойдемте в мастерскую» —
И лестница страдальчески скрипит
Под быстрым взбегом опытного горца,
И на ветру хитон холщовый хлещет,
И, целиком заняв дверную раму,
Он оборачивается и ждет.
Я этот миг любил перед закатом:
Весь золотым тогда казался Макс.
Себя он Зевсом рисовал охотно,
Он рассердился на меня однажды,
Когда сказал я, что в его чертах
Заметен след истории с Европой.
Он был так горд, что силуэт скалы,
Замкнувшей с юга бухту голубую,
Был точным слепком с профиля его.
Вот мы сидим за маленьким столом;
Сапожничий ремень он надевает
На лоб, чтоб волосы в глаза не лезли,
Склоняется к прозрачной акварели
И водит кистью – и все та ж земля,
Надрывы скал и спектры туч и моря,
И зарево космических сияний
Ложатся на бумагу в энный раз.
Загадочное было в этой стасти
Из года в год писать одно и то же:
Все те же коктебельские пейзажи,
Но в гераклитовом движенье их.
Так можно мучиться, когда бываешь
Любовью болен к подленькой актрисе,
И хочется из тысячи обличий
Поймать, как настоящее, одно…
(…)
Все обветшало, стал и он слабее,
Но – как мальвазия течет беседа:
От неопровержимых парадоксов
Кружиться начинает голова!
Вот собственной остроте он смеется,
Вот плавным жестом округляет фразу:
Сияя, как ребенок, – но посмотришь:
Как сталь спокойны серые глаза.
И кажется: не маска ли все это?
(…)
Не маска ли?
Какая, к черту маска,
Когда к Деникину, сверкая гневом,
Он входит и приказывает, чтобы
Освобожден был из тюрьмы поэт –
И слушается генерал!..

В этом замечательном стихотворении действительность смешана с мифом. Как следует из повествования самого Волошина («Дело Н.А.Маркса»), к Деникину он послал письмо, никакой встречи не было. Для чего нужна выдумка (я не утверждаю, что она принадлежит Г.Шенгели)? Чтобы фигура Максимилиана выглядела эффектнее.

Весьма многие сравнивали Волошина с Зевсом, со львом, тем самым возводя его в некое царственное достоинство. И в собственных стихах он выглядит эффектно, например:

…И мiр – как море пред зарею,
И я иду по лону вод,
И подо мной и надо мною
Трепещет звездный небосвод…
(1902 г.)

Когда подобные мысли приходят кому-то в голову, можно с большой степенью уверенности говорить о болезни духа, что в аскетических трудах именуется «прелестью».
Вот портрет Волошина, написанный им самим, на фоне пламени Гражданской войны:

Народ, безумствием объятый,
О камни бьется головой
И узы рвет, как бесноватый…
Да не смутится сей игрой
Строитель внутреннего Града…
(Стихотворение «Петроград», 1917 г.)

Следующий пример:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
(Стихотворение «Гражданская война»).

По прочтении этих стихов в нашем воображении невольно встает фигура великого «строителя», «пророка», вставшего между двумя армиями под перекрестным огнем. Однако воспоминания самого же Волошина дают представление несколько иное: просто он умел сойтись и с красными, и с белыми, вовремя выправить соответствующую бумагу – дабы не подвергаться чрезмерной опасности. Говорю это не в осуждение поэта, а чтобы обозначить грань между действительностью и мифом.

Свидетельство Ивана Бунина: «Волошин хлопочет, как бы ему выбраться из Одессы домой, в Крым. Вчера прибежал к нам и радостно рассказал, что дело устраивается, и как это часто бывает, через хорошенькую женщину… Помогаю Волошину пробраться в Крым еще и через «морского комиссара и командующего черноморским флотом» Немитца, который, по словам Волошина, тоже поэт, «особенно хорошо пишет рондо и триолеты». Выдумывают какую-то тайную большевистскую миссию в Севастополь… Одет он был по-дорожному – матроска, берет. В карманах держал немало разных спасительных бумажек, на все случаи: на случай большевистского обыска при выходе их одесского порта, на случай встречи в море с французами или добровольцами, – до большевиков у него были в Одессе знакомства и во французских командных кругах, и в добровольческих».

Конечно, Бунин в своих воспоминаниях небезпристрастен, однако факты искажать он не склонен. Налицо противоречие: с одной стороны, перед нами суровый пророк, с другой – просто ловкий человек.

О наигранности облика Волошина говорил Александр Бенуа: «Возможно, что «изнутри» он себя видел иначе; быть может, он почитал свою фигуру за нечто внушительное и прямо «божественное». Маска греческого божества ему, во всяком случае, не пристала, да это только и была маска, а не настоящее его лицо».

Если воспринимать внешность Волошина как произведение искусства, естественно задаться вопросом: с какой целью оно создавалось? И второй вопрос: если во внешности заметна маска, может быть, и все творчество некая маска (о чем на заре его говорила теософка Минцлова)?

Вновь процитирую Александра Бенуа: «Его стихи меня пленили, но они не внушали того к себе доверия, без которого не может быть подлинного восторга. Я «не совсем верил» ему, когда по выступам красивых и звучных слов он взбирался на самые вершины человеческой мысли, откуда только и можно «беседовать с Богом» и где поэзия переходит в прорицания и вещания. Но в одном я могу поручиться: Максимилиана влекло к этим «восхождениям» совершенно естественно, и именно слова его влекли. Они представлялись ему в баснословном разнообразии и пышности, рождая те идейные подборы, которые пьянили его величием и великолепием… Ирония же получалась от того, что замыслы и цели волошинской поэзии были колоссальны, а реализация замыслов и достижение целей возбуждали чувства известного несоответствия. Увы, не тот Божией милостью пророк, кто из благороднейший побуждений желал бы им быть, а тот, кто действительно к тому призван. И однородной с этим разладом между прорывами, между noble ambition (благородным честолюбием) Волошина и тем, что ему было дано творить, являлась и вся его манера быть, вплоть до его наружности».

Современники и позднейшие исследователи творчества Волошина указывают на его способность проникаться разными формами бытия, выражать свойственное различным культурам человечества. Притом творчество его не отличалось большим разнообразием жанров и стиля. Если Пушкин в его всеотзывчивости предстает в богатстве своей натуры, Волошин – главным образом, – в богатстве тех форм, которые он отражал, в принципе, однотипно.

Максимилиан Александрович относился к творчеству мистически и понимал его очень широко, охватывая им всевозможные проявления человеческой жизни: от чадородия, от манеры одеваться, до искусства, науки, религии (понятой по-своему: именно, как продукт исключительно человеческого творчества). В соответствии со своей философией, Волошин видел в нем (творчестве) путь материи к совершенству, и здесь он примыкает к неоплатоникам с их заумным мистицизмом.

Читаем в дневнике поэта: «В слове – волевой элемент. Слово есть… эссенция воли. Оно замещает действительность, переводит в другую область… Слово – это будущее, а не прошлое. Всякое желание исполняется, если оно не выражено в слове. Чтобы предотвратить его исполнение – его надо сказать».

Итак, словесное творчество Волошин воспринимает как способ реального воздействия на мiр, видит в слове силу магического заклинания. Не случайно появляются такие названия стихотворений, как «Заклинание» (1920 г.), «Заклятие о русской земле» (1920 г.). Даже слова стихотворения «Молитва о городе» более напоминают магическую формулу, нежели христианскую молитву:

Блуждая по перекресткам,
Я жил и гас
В безумьи и блеске жестком
Враждебных глаз;
Их горечь, их злость и муку,
Их гнев, их страсть,
И каждый курок, и руку
Хотел заклясть.
Мой город, залитый кровью
Внезапных битв,
Покрыть своею любовью,
Кольцом молитв,
Собрать тоску и огонь их
И вознести
На распростертых ладонях:
Пойми… прости!

В этом стихотворении преобладает не любовь, а гордыня. Ибо христианин знает, что всякая правда человеческая, по слову пророка, – все равно, что руб, поверженный на гноище. Что такое «покрыть своей любовью» как не апофеоз самомнения? Христианин действует силой Божией, а не своей. Здесь же, собственно, и не молитва, а медитация, т.е. самовнушение с последующим выходом индивидуальной воли вовне.

Творчество Волошина – лишь одна из форм проявления магизма в искусстве, характерного как для древних языческих культур, так и для модернизма. Чтобы проиллюстрировать эту мысль, процитирую диалог Волошина с Вячеславом Ивановым, зафиксированный в дневнике Максимилиана Александровича. Волошин определяет свою цель: впитывать природу, на что Иванов отвечает: «Ну вот! А мы хотим претворить, пересоздать природу. Мы – Брюсов, Белый, я. Брюсов приходит к магизму. Белый создал для этого новое слово, свое «теургизм» – создание божеств, это иное, но в сущности то же. Обезьяна могла перевоплотиться в человека, и человек когда-нибудь сделает этот же скачок и станет сверхчеловеком». Волошин: «Или создание человека, или создание произведения искусства – философии, религии – я все это соединяю под одним понятием искусства». Иванов: «Белый в своей статье о Бальмонте называет его последним поэтом чистого искусства. Последним – этого периода. Вы, может быть, первый проблеск следующего периода».

В стихотворении «Подмастерье»(1917 г.), которое определено в 1925 г. как поэтический «символ веры», сказано:

Твой дух дерзающий познает притяженья
Созвездий правящих и волящих планет…
Так, высвобождаясь
От власти малого, безпамятного «я»,
Увидишь ты, что все явленья –
Знаки,
По которым ты вспоминаешь самого себя
И волокно за волокном сбираешь
Ткань духа твоего, разодранного мiром.

Творчество воспринимается Волошиным как растянутое во времени и стягиваемое в пространстве конструирование личности. В этом стихотворении декларируется отказ от чувства, воли, сознания – чтобы «из глубины молчания» родилось «слово». Видимо, «словами» он называет нематериальные индивидуальности. И его цель – общение с ними и получение от них информации.

Заключается стихотворение «Подмастерье» следующими словами:

Когда же ты поймешь,
Что ты не сын земли,
Но путник по вселенным,
Что солнца и созвездья возникали
И гасли внутри тебя,
Что всюду – и в тварях и в вещах – томится
Божественное Слово,
Их к бытию призвавшее,
Что ты – освободитель божественных имен,
Пришедший изназвать
Всех духов – узников, увязших в веществе,
Когда поймешь, что человек рожден,
Чтоб выплавить из мiра
Необходимости и Разума
Вселенную Свободы и Любви, —
Тогда лишь
Ты станешь Мастером.

Слово «Мастер» было избрано сатанинской сектой «вольных каменщиков» для наименования жрецов высоких степеней посвящения. Употребление этого слова Волошиным, конечно, не совпадение.

Вот запись из его дневника от 28 мая 1905 г.: «В прошлый вторник 22-го я посвящен в масоны. Завещание. Удар шпагой». К тому же 1905 г. относится обращение к теософии. Дневниковая запись от 20 июля 1905 г.: «Мне почти ничего не было новостью. Все теософские идеи, которые я узнаю теперь, были моими уже давно. Почти с детства, точно они были врождены».

В. Купченко перечисляет книги, которые тогда читал Волошин: «Эзотерический буддизм», «Каббала», «Голос молчания», «Тайная доктрина», «Свет на пути», «Христианский эзотеризм», «книги по магии, астрологии, спиритизму, физиогномике, хиромантии, алхимии, истории религий».

В 1913 г. Волошин примкнул к «Всеобщему антропософскому обществу», которое тогда выделилось из Теософского. Рудольф Штейнер (1861-1925 г.г.), возглавивший его, стремился, как и теософы, найти «синтез науки и религии», но переносил упор с восточных учений на христианство. Поэт принимает участие в строительстве «антропософского храма» («капища», как он позднее сам его называл) в Дорнахе (Швейцария), но вскоре сбегает оттуда в Париж. Ему были невыносимы никакие догмы, в том числе, даже антропософские, почему позднее в поэме «Путями Каина» (1923 г.) поэт напишет:

Принявший истину на веру –
Ею слепнет.
Вероучитель гонит пред собой
Лишь стадо изнасилованных правдой…

Он ушел из антропософской секты, но остался верен теософскому учению, которое ценил очень высоко. Он считал, что это учение стоит над любой религией и является ключом к пониманию чего бы то ни было. Максимилиан Александрович писал: «Теософия призывает к изучению оккультных сил в природе человека и, вместе с тем, напоминает, что во все времена нормальный путь нравственного очищения, затем духовное возрождение, просветление, и затем уже давалась сила, могущество, способность применять знание скрытых законов на благо человечества».

По всей вероятности, Волошин причислял себя е 3-й степени – иначе не становился бы в прозу пророка. Причем, он обладал не только знанием, но и силой (из оккультного, по-нашему, демонического источника). Сохранились свидетельства современников о его экстрасенсивных способностях.

Волошин указывает, что система его мiровоззрения раскрывается в венке сонетов «Corona Astralis» (1909 г.). От этих стихов веет отчаянием, близким отчаянию падших ангелов. Приведу отрывки:

Печальный взор вперяет в ночь Пелид…
Но он еще тоскливей и грустнее,
Наш горький дух… И память нас томит.

Наш горький дух… (И память нас томит)
Наш горький дух пророс из тьмы, как травы,
В нем навий яд, могильные отравы.
В нем время спит, как в недрах пирамид.

В нас тлеет боль внежизненных обид.
Томит печаль, и глухо точит пламя,
И всех скорбей развернутое знамя
В ветрах тоски уныло шелестит.

Но пусть огонь и жалит и язвит
Певучий дух, задушенный телами, —
Лаокоон, опутанный узлами
Горючих змей, напрягся… и молчит.

И никогда – ни счастье этой боли,
Ни гордость уз, ни радости неволи,
Ни наш экстаз безвыходной тюрьмы

Не отдадим за все забвенья Леты!

Изгнанники, скитальцы и поэты, —
Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…

Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз,
Ни светом звезд, ни солнцем не согреты,

Стремя свой путь в пространствах вечной тьмы, —
В себе несем свое изгнанье мы –
В мiрах любви неверные кометы!

Представленные образы напоминают путь Денницы, который, подобно молнии, спал с небес в вечный мрак.

Начало богоборческое, сатанинское звучит в поэме «Путями Каина» (1915-1926 г.г.). В начале всего у Волошина мятеж, этим словом названа 1-я глава поэмы. Взгляд его на мятеж и мятежность поясняет свидетельство Анастасии Цветаевой, сохранившей слова поэта: «Не забывай, Ася, что есть люди, которых миссия есть миссия отрицания… Которым всю жизнь дано быть непокорными. Бунт. Но этот бунт может быть ближе к богу, чем вера. Не забывайте, что пути к богу различны. И что путь богоборства, может быть, еще гораздо вернее богопокорности».

В главе «Мятеж» Волошин так говорит о богоборце:

Он утверждает бога – мятежом,
Творит – неверьем, строит – отрицаньем,
Он зодчий,
И его ваяло – смерть.
А глина – вихри собственного духа.

Теософия ставит во главу всего человеческое сознание, обожествляя его («Ты лишь то, что ты мыслишь, мысли же себя вечным»). За всяким человеком признается «своя правда», независимо от ее объективного содержания.

Волошин отрицает в человеке свободу воли: «Мы заключены в темницу мгновения. Из нее один выход – в прошлое. Завесу будущего нам заказано подымать. Кто подымет и увидит, тот умрет, т.е. лишится иллюзии свободы воли, которая есть жизнь. Иллюзия возможности действия. Майя».

За посылкой – человек не обладает свободой воли – следует логический вывод: никакой человек не несет ответственности за любые свои действия. Данный же вывод приводит к ниже следующим заключениям из дневника поэта: (19 июля 1905 г.) «Из рассказов о речах Анни Безант. Не удивляйтесь, если человек значительный и прекрасный совершает недостойные его поступки: дух часто опережает материю. Этим он убивает свои недостатки». Из Оскара Уайльда: «Лучшее средство борьбы с искушением – уступить ему». «Факты ничего не говорят о человеке. Все в его желании. Никогда не судите по фактам и поступкам». (11 августа 1905 г.) «Будда спросил святого, чем он хочет быть до достижения окончательного совершенства – 2 раза демоном или 6 раз ангелом. И святой ответил: конечно, 2 раза демоном». В христианском понимании подобные высказывания суть оправдание зла, служение злу.

Если бы в поэме «Путями Каина» были просто констатированы факты, представляющие собою историю развития цивилизации, мы, пусть с натяжкой, могли бы сказать, что это объективный взгляд на мiр, и не более того. Однако Волошин дает оценку представленным фактам, собственно оправдывая всякий мятеж как один из путей, причем, наиболее совершенный, роста человеческого «духа». Поэтому цикл «Путями Каина» можно назвать апологией зла (в христианском его понимании).

В главе 9-й, «Бунтовщик» (первоначально названной «Пророк») звучит призыв поэта:

Довольно вам заповедей на «не»:
Всех «не убий», «не делай», «не укради», —
Единственная заповедь: «Гори!»
Твой бог в тебе,
И не ищи другого
Ни в небесах, ни на земле:
Проверь весь внешний мiр:
Везде закон, причинность,
Но нет любви:
Ее источник – ты!…

Беги не зла, а только угасанья:
И грех, и страсть – цветенье, а не зло;
Обеззараженность –
Отнюдь не добродетель.

В главе 12-й, «Таноб», дается оценка христианству:

Горючим ядом было христианство.
Ужаленная им душа металась
В неистовстве и корчах, совлекая
Отравленный хитон Геракла – плоть.

Возникает вопрос: как при подобных оценках, с претензией на самообожествление, соединенной с изощренным богохульством, Волошина могли причислить к христианству? Православию? Ответ находим в дневнике: «В логической области ума я строю сколько угодно комбинаций и бросаю их, не жалея. Здесь все возможно, все одинаково важно и безразлично. Блеск – в разнообразии и богатстве. Этой области нельзя любить. Здесь нет искренности, а только комбинации и способность к ним. Я себя чувствую мастером в этой области».

Волошин с помощью логики мог мыслить в различных идеологических системах, оставляя в своем сознании ядро теософского учения. Когда он жил в Западной Европе, его стихи несли на себе печать католицизма, как говорит, например, Б.А. Леман: «Максимилиан Волошин – единственный русский поэт, сумевший понять и передать нам сложное очарование готики и воплотить в русском стихе опьянение мистикой католицизма».

Когда же Волошин основательно проникся Россией, в стихах появилось что-то от православия. И это естественно. Максимилиан ощущал себя пророком, а ведь пророк говорит с целью быть услышанным. Чтобы иметь шанс быть услышанным в стране с православной культурой, необходимо проникнуться начатками (хотя бы внешними) данной культуры. Это не противоречит теософии, т.к. с ее точки зрения, она – над любой религией, и может корректировать любую религию – незаметно – что и делал Волошин в своих стихах. Например, в стихотворении «Готовность» (1921 г.), проникнутом, казалось бы, духом христианского самопожертвования, присутствует противная христианству идея кармы:

Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?

Теософскую идею саморазвития человеческого «духа» то через добро, то через зло, разница между которыми совершенно относительная, в многочисленных перевоплощениях Волошин выразил в популярном на Руси образе Стеньки Разина, преданного анафеме за свои злодеяния:

Мы – зараженные совестью: в каждом
Стеньке – святой Серафим,
Отданный тем же похмельям и жаждам,
Тою же волей томим.

Сходные мысли присутствуют и в других стихах:

Ах, в самом косном и темном
Пленен мiровой дух!
Бичами страстей гонимы –
Распятые серафимы
Заточены в плоть:
Их жалит горящим жалом,
Торопит гореть господь.

Имеются и такие стихотворения, в которых теософская идеология незаметна (например, «Тварь» – о Серафиме Саровском). Здесь нет противоречия – ведь теософия не ставит цели открытой борьбы с религиями. Она – за постепенное в них проникновение с целью подчинить их себе.

Из свидетельств современников мы знаем, что многие относились к Максимилиану Александровичу Волошину с доверием и почитали его как учителя жизни. Почитание, близкое к религиозному, было весьма желательным для Волошина, потому что пророк, каковым он хотел быть, нуждается не только в том, чтобы его слышали, но и чтобы ему верили. Мы знаем, что Максимилиана называли «коробейником идей» и «коробейником друзей» (слова М.Цветаевой). Религия требует чуда, и Волошин его давал – как экстрасенс, поэт-прорицатель, проникновенный живописец, тонкий психолог. Находились люди, попадавшие под его обаяние, его влияние. Но были и те, кто видели на нем маску лицедея. Суть, как мне представляется, здесь в том, что, надевая любые личины, исповедуя внешне любую веру, он оставался теософом. Соглашаясь и проникаясь сочувствием к идеям, мiровоззрению любого человека, он добивался доверия и находил в данном человеке себе поддержку, оставаясь, что называется, себе на уме. Такое поведение принято называть хитростью или лукавством.

Оно распространялось и на политику. Велегласно заявляя, что в Гражданской войне он ни за тех, ни за других, но за всех сразу, Волошин с обеих сторон видел «свою правду» и умел поэтому возбудить к себе доверие. Но вместе с тем он имел и свой взгляд на события, будучи членом масонской ложи Великий Восток Франции, который нельзя назвать аполитичным. Процитирую дневник (запись от 12 июля 1905 г.): «Вчера в масонской ложе я читал свой доклад о России – священное жертвоприношение» (выделено мной.– о. С.К.).

Исторические катаклизмы, умело спровоцированные, представляют лучшую возможность воздействовать определенными идеями на массовое сознание, что и было делом Волошина, – «пророчествовать». Максимилиан Александрович – поэт, художник, необычайно отзывчивый человек – маска Волошина-оккультиста.

Кажущейся цельностью своей натуры, неутомимостью в жизни Волошин напоминает, например, Н.К. Рериха, художника, поэта, мыслителя. Есть и различие: Волошин не оставил никакого оригинального философского (религиозного) трактата. Может быть, поэтому он пока избежал участи Е.П. Блаватской (которую всегда почитал) и Н.К. Рериха, что были преданы анафеме на Поместном Соборе Русской Православной Церкви в ноябре 1994 г. – как проповедники богоборческих, антихристианских идей.

Волошин имеет воздействие, близкое к религиозному, на многих творческих людей, лучшим доказательством чего служит обилие мифов, выросших вокруг этой личности: Миротворчество Максимилиана Волошина входило в его мифотворчество: мифа о великом, мудром и добром человеке». Его образ стал – усилиями самого поэта и его ближайшего окружения – чем-то вроде иконы, с какими-то четко постулированными характеристическими чертами, так что невольно при мысли о нем всплывают образы: лев, Зевс, солнце, хитон, кудри и борода, горы, полынь и море. Вот замечательно образная картина, которую дает М. Цветаева: «Волошин умер в 1 ч. дня – в самый «свой» час. «В полдень, когда солнце в самом зените, т.е. на самом темени, в час, когда тень побеждена телом, а тело растворено в теле мiра – в свой час, в волошинский час».

Могила Волошина – на верху горы – чтобы господствовать над так называемой ноосферой. На ней нет креста – таково завещание. Став теософом, он отрекся от Христа как единородного Сына Божия. Дело Церкви – засвидетельствовать об его отречении, т.е. предать анафеме – дабы прекратить соблазн его творчества среди верных чад Русской Православной Церкви. Это будет, несомненно, проявлением любви по отношению к самому поэту, ибо чем меньше соблазна станет производить его осужденное Церковью творчество, тем меньше он будет истязуем на поистине Страшном Суде Божием.

По материалам:  ruskline.ru