В 1920 году, через год после смерти В.В. Розанова, его дочь Надежда Васильевна приехала в Петербург и зашла к известному педагогу и литературоведу Владимиру Васильевичу Гиппиусу по его просьбе. В ходе беседы Гиппиус сказал удивительные слова: ‘Только Аполлон Григорьев мог говорить о Пушкине так, как говорил ваш отец о Гоголе. Как для Аполлона Григорьева Пушкин был вопросом жизни, так и для вашего отца выяснение Гоголя, : cуд над ним был его личным вопросом, и оттого это единственная по силе и глубине критика».

Что и как писал Аполлон Григорьев о Пушкине, мы все теперь знаем хотя бы по той удивительно емкой формуле, которая у всех на слуху: «Пушкин — наше всё». Белинский написал целый том о Пушкине (цикл из одиннадцати статей), но такой чеканной формулы родить не смог. А вот что же писал Розанов о Гоголе? если уж Владимир Васильевич Гиппиус (кстати, педагог, воспитавший О. Мандельштама и В. Набокова) назвал эти два отзыва (высшими точками русской критики, стоит остановиться на них подробно.

Вряд ли удастся исчерпать эту тему в рамках небольшого доклада. Сейчас готовится к печати сборник «В. Розанов о Гого­ле», где весь соответствующий обширный материал будет впер­вые собран. Я остановлюсь только на основных моментах.

Розанов посвятил Гоголю более десяти статей. Он касался Гоголя и в своих замечательных фрагментах — «Опавших листь­ях», которые потом стали «Мимолетным» и «Последними листья­ми». Этот материал мы и попробуем обобщить.

Началось все достаточно скромно — с книги 1891 года «Ле­генда о Великом инквизиторе». Книга эта посвящена Достоевс­кому, но там есть и небольшой раздел о Гоголе. Розанову тогда было 35 лет, но уже в то время он высказал некоторые важные мысли о Гоголе на этих немногих страницах.

«Известен взгляд, по которому вся наша новейшая литерату­ра исходит из Гоголя; было бы правильным сказать, что она вся явилась отрицанием Гоголя, борьбою против него». И дальше Розанов поясняет почему: Гоголь был совсем лишен психологиз­ма, а тонкое понимание внутренних движений души человека является самой важной чертой наших новых писателей. За дей­ствием, за положением мы всюду видим человеческую душу, ее волнение, страсть, ее падение и просветление. Если, учитывая это, мы обратимся к Гоголю, то почувствуем страшный недостаток его творческой описательной речи.

«Свое самое-самое главное произведение он назвал «Мерт­вые души» и вне всякого предвидения выразил глубокую тайну своего творчества и, конечно, самого себя. Он был гениальный живописец внешних форм и изображению их… придал каким-то волшебством такую жизненность, почти скульптурность, что ник­то не заметил, как за этими формами ничего, в сущности, не скры­вается, нет никакой души»³. И дальше: «Мертвым взглядом по­смотрел Гоголь на жизнь, и мертвые души только увидел он в ней. Вовсе не отразил действительность он в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее: от этого-то и запоминаются они так, как не могут запоми­наться никакие живые образы».

Книга Розанова вызвала возражения известного тогда критика Ю. Говорухи-Отрока. И вот Розанов в приложении к новому изданию решил ему ответить. Поражает глубина его размышлений. Известно, как переживал Гоголь смерть Пушкина. В это время «Мертвые души» уже писались, но еще не появились. А того, кто последующими своими творениями мог бы уравновесить их, уже не стало. Розанов продолжает: «Он знал, он не мог не знать, что погасит Пушкина в сознании людей, а с ним — все то, что несла его поэзия. Вот откуда вытекает его тревога, по мере того как стали выходить главы «Мерт­вых душ». Если, открыв параллельно страницу из «Мертвых душ» и страницу же из «Капитанской дочки» или из «Пиковой дамы», срав­ним их… то впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его сцена, как волна, входит в душу и, как волна же, освежив и всколы­хав ее, — отходит назад. <…> Черта, проведенная ею в душе, закры­вается и зарастает; напротив же, черта, проведенная Гоголем, остает­ся неподвижной, она не увеличивается, не уменьшается, но как выдавилась однажды, так и остается навсегда»⁵. Где тайна особен­ной силы гоголевского слова, и в чем его сущность? И Розанов пыта­ется дальше ответить на этот вопрос: это какая-то мозаика слов, тайна которых была известна одному Гоголю, не только в нашей, но и во всемирной литературе он стоит одиноким, мир его не похож ни на один другой. Герои его все, как Плюшкин, произошли каким-то осо­бым способом, ничего общего не имеющим с естественным развити­ем, они сделаны из восковой массы слов, и тайну этого художествен­ного чуда знал один Гоголь.

Это одно из первых высказываний Розанова о Гоголе, но мы увидим, что Василий Васильевич с необыкновенным многообра­зием варьировал и развивал дальше свои мысли.

В 1902 году в журнале «Мир искусства» появляется его статья «Гоголь», где говорится о трех периодах русской литературы. «Карамзин украшал русского. Пушкин показал красоту его… При Карам­зине мы мечтали, Пушкин дал нам утешение. Но Гоголь дал нам неутешное зрелище самих себя, и заплакал, и зарыдал о нем».

«Реформы Александра II… нельзя себе представить без пред­варительного Гоголя. После Гоголя стало не страшно ломать, стало не жалко ломать, таким образом, творец «Мертвых душ» и «Реви­зора» был величайшим у нас… политическим писателем. Царь-реформатор пришел вторым и подлинным ревизором, о котором только упомянул Гоголь. Гоголь, маленький незаметный чинов­ничек… сжег николаевскую Русь»⁷.

В 1902 году исполнилось 50 лет со дня смерти Гоголя. К юби­лею Розанов написал несколько статей, в которых, в общем, по­ложительно оценивал творчество Гоголя.

В 1909 году очень широко отмечалось 100-летие со дня рож­дения Гоголя, в Москве был поставлен ему памятник. Розанов напи­сал к юбилею четыре статьи, одна из которых называлась «Русь и Гоголь» (в газете «Новое время»). В ней он пишет: «Нет русского современного человека, частица души которого не была бы обрабо­тана и прямо сделана Гоголем». И далее: «Необъяснимыми трево­гами души своей, неразгаданными в источнике и сейчас, он развил тревогу, горечь и самокритику по всей Руси, он отец русской тоски в литературе… В Пушкине и Гоголе слово русское получило после­дний чекан». Розанов в первой статье действительно еще старает­ся понять объективное значение Гоголя. А в следующей статье -«Почему не удался памятник Гоголю?» — уже совсем другое. «Самая суть дела и суть «пришествия в Россию Гоголя» заключались именно в том, что Россия была или, по крайней мере, представлялась сама себе «монументальною», величественною, значительною: Гоголь же прошелся по ней, по всем этим «монументам»… и смял их все, могущественно смял их своими тощими бессильными ногами, так что и следа от них не осталось, а осталась одна безобразная каша». «Тайна Гоголя, как-то связанная с его «безумием», заключается в совершенной неодолимости того, что он говорил в унизительном направлении, мнущем, раздавливающем, дробящем»⁹.

По Розанову, у Гоголя содержания почти нет, форма же гени­альна до степени решительно недоступной ни одному нашему пи­сателю. По яркости, силе впечатления, удара в память, в вооб­ражение он превосходит Пушкина и Лермонтова. «У Гоголя невозможно ничего забыть, никаких мелочей. У Гоголя есть окон­чательная красота, совершенство формы, совершенство создания…»

«Русь, читая «Мертвые души», не вспомнила даже, что Чичиков вместо Манилова мог бы попасть в деревню Чаадаева или Герце­на, Аксаковых и Киреевских, мог заехать к Пушкину или друзьям и ценителям Пушкина. Громада Гоголя валилась на Русь и задавила Русь». «Гоголь страшным могуществом отрицательного изображе­ния отбил память прошлого, сделал почти невозможным вкус к прошлому. Тот вкус, которым был, к примеру, так богат Пушкин… Кроме Герцена да декабристов, стало неприлично чем-нибудь ин­тересоваться в прошлом или говорить о чем-либо без усмешки, без иронии»¹⁰.

Следующая статья — «Гоголевские дни в Москве». В ней гово­рилось: «В субъекте Гоголь не был ни реалистом, ни материалис­том, творило дело не в том, чем он был в субъекте, но творило дело то, чем он казался в объекте, казался зрителям, современникам, читателям. Жизнь и историю сотворило именно принятие его за натуралиста и реалиста, именно то, что и «Ревизора», и «Мертвых душ» все сочли — пусть ложно — за копию с действительности. <…> Настаивание на этом принадлежит последнему фазису деятельнос­ти Белинского, и особенно к 60-м годам оно-то, таковое понимание, пусть и равное полному непониманию, однако и произвело весь «бурелом» в истории и сообщило Гоголю огромную силу ломающего лома — поистине значение того Архимедова рычага… Гоголь в «Мер­твых душах» и мелочнее в «Ревизоре» дал для русской ломающей силы такую «точку опоры». Он показал всю Россию бездоблестной, небытие показал с такой силой и яркостью, что зрители ослепли и на минуту перестали видеть действительность… перестали понимать, что ничего подобного «Мертвым душам» нет в живой жизни и пол­ноте живой жизни. Вот что значат иллюзии^»11.

Очень важно одно письмо Розанова, написанное б февраля 1918 года, — письмо к П.Б. Струве. «Я всю жизнь и боролся и ненавидел Гоголя и в 62 года думаю: ты победил, ужасный хохол.

Он всю нашу «Государственную думушку» рассмотрел и ска­зал, что ничего, кроме хвастовства и самолюбия, чванства и тщес­лавия, русские никогда ни в какую политику не внесут… Это кры­сы, жрущие сыр в родных амбарах… Чувство собственности может возникнуть у родовитого человека, а не у омерзительной ватаги воров, пьяниц и гуляк. И при всем этом люблю только один рус­ский народ, исключительно вот русский народ. У меня несчаст­ная жалость к этому несчастному народу, к этому уродцу-народу, к этому котьке слепому и глупому»¹².

Здесь вся гамма, вся амплитуда розановского отношения к Гоголю и в то же время его отношения к России, к русскому чело­веку. И еще позднее, в письме к Эриху Голлербаху Розанов писал: «Не все ли умерло в Гоголе? Но все воскресло в Достоевском»¹³.

Это странный счет Розанова Гоголю за гибель России, ибо яркостью своих изображений он затмил саму действительность русской жизни. Люди стали верить не действительности, а Гого­лю и решили, что такая Русь не должна существовать на свете, надо ее срочно сломать и заменить какой-то другой. Отсюда все наши революции и их печальные итоги.

В одной из своих небольших статей («Гоголь и Петрарка») Розанов говорит, что Гоголь был влюблен не в христианские, а в языческие ценности, так же как Петрарка, что по существу Гоголь — писатель дохристианский. На это сразу хочется возразить Розано­ву. Такого острого чувства греха, как у Гоголя, не было ни у кого из русских писателей, и почти такого же острого чувства святости. Гоголь своею мученической судьбой поставил вопрос о творчестве и святости, о том, что святость выше творчества, по крайней мере, для самого Гоголя.

Вся эта история, о которой мы говорили, «Розанов и Гоголь» свидетельствует о том, что русская литература — наиболее литературоцентрическая. У какого еще народа возможно было, чтобы его великий мыслитель говорил, что один писатель повалил всю Русь?

Розанов, конечно, понимал, что Гоголь отнюдь не реалист, что никакого отношения к реальности он не имел. И тем не менее он возлагал на Гоголя ответственность за крушение России. Увидели только темную сторону, только «Ревизора» и «Мертвых душ», а ос­тального не заметили, и в результате получился страшный перекос.

Бесспорно, что Гоголь самый загадочный, самый таинственный, самый непонятый писатель во всей русской литературе. И, может быть, самый непрочитанный, потому что, по сути дела, что он хотел сказать?

Он хотел не научить, а преобразить Россию, высветлить ее изнутри, превратить в Святую Русь.

Это загадка Гоголя. Именно он направил всю русскую литера­туру в сторону религиозно-нравственных исканий. Об этом часто забывают. Насколько же Гоголь прав, когда «погасил» себя как художника? Это самый мучительный вопрос. Почему он, собирав­шийся написать «Божественную комедию», т. е. «Ад», «Чистили­ще» и «Рай», почему он трижды сжигал даже «Чистилище», а в результате мы имеем только черновики первых глав второго тома. Гоголю стало казаться, что своим творчеством он наносит вред России, т. е. он как бы предвидел будущие упреки и обвинения Розанова. И сам осудил свое творчество. Поэтому розановская кри­тика подспудно близка критике самого Гоголя, и они даже в чем-то совпадают, по крайней мере, в отношении к «Мертвым душам». Теперь, после Розанова, мы понимаем, что мир Гоголя существует в неком виртуальном художественном пространстве, и только дуболомы отечественной «прогрессивной» критики могли счесть этот мир за подлинный образ России.

Станислав Бемович Джимбинов — профессор Литературного Института им. А.М. Горького, доктор филологических наук.