От редакции

(Опубликовано в журнале «Юность», № 3, 2013 год)

О Феликсе надо бы начинать так: «Нефритовый император с небес послал своего слугу на землю, чтобы тот привел двенадцать самых красивых животных с земли, чтобы наградить их…»

Этот слуга и есть Феликс. Это он привел к Нефритовому императору двенадцать животных. А когда Феликс выполнил задание Нефритового императора, тот послал его на землю с молельным барабаном и в довершение сказал: «Иди и обо всем, что ты увидишь, напиши в журнал «Юность»…»

Ну, может быть, не прямо-таки в журнал «Юность» сказал, но то, что Феликс родился на Маяковке, не может не быть знаком свыше. С тех пор Феликс, где бы ни был, всегда завершает свой годовой цикл в журнале «Юность». Его же, цикл, и начинает в «Юности».

По сути, Феликс не меняется. Он вечно «юн».

Он ходит по миру, пишет и публикует свои отчеты о своем земном пути. Он не обманул ожиданий Нефритового императора. И наших с вами, надеюсь, не обманет. Ведь Феликс в переводе с латинского — «счастливый». Будет Феликс — будет и счастье. Ему надо памятник поставить на Лубянке. Памятник счастью, которое всегда с нами. А то Феликс, не ровен час, опять уйдет бродить по белу свету, как же нам жить без него? Без счастья-то?

Никак! А так пойдем все вместе к памятнику и устроим несанкционированный митинг людей, которые хотят счастья.

А потом и Феликс спустится с Гималаев и осветит наш праздник своим присутствием. И расскажет всем собравшимся ребятам и зверятам, как он дошел до жизни такой…

 Феликс Шведовский и его мама Татьяна Шведовская

на литературном вечере Общества любителей русской словесности «ГЛАГОЛ»

****

ЖЕЛЕЗНЫЙ ФЕЛИКС

ЛЕТОПИСЬ ЗЕМНЫХ МЫТАРСТВ СКИТАЛЬЦА ФЕЛИКСА ВЯЧЕСЛАВОВИЧА ШВЕДОВСКОГО, ПИСАНО В ЛЕТО 7520-Е ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА

Родился в лето 7479-е в Москве, в коммуналке на Маяковке, в семье вузовских преподавателей.

Вначале мечтал стать космонавтом, потом шофером, потом следователем и, наконец, писателем, сперва — детективных рассказов, а после — просто писателем.

Летом родители часто возили меня на костры за город, мы жили около недели в палатке на Финском заливе под Ленинградом, катались по заливу к фортам Кронштадта на яхте моего двоюродного дяди, мы с отцом часто летом ловили рыбу, а зимой катались на лыжах. Это все незабываемо.

Вообще я рос тихим мальчиком, у меня было мало друзей, я ходил в шахматный кружок и секцию плавания сначала в бассейне в Доме пионеров на Миусской площади, а потом и в своей 20-й спецшколе с английским уклоном, где училась внучка первого секретаря МГК КПСС Гришина — и потому появился бассейн, редкая для тогдашних школ вещь.

В школе училась советская элита, хотя для равновесия были и дети из простых семей, к тому же учителя боролись с проявлениями мещанства. Я так до конца и не понял, был я из простых или не из простых. Так или иначе, я был верным сыном своего отца в плане следования коммунистическим идеям, испытывая отвращение к богатству. То есть был пионером, а потом и комсомольцем скорее хрущевской закалки, чем брежневской.

В шестнадцать лет, учась в последних классах школы, вдохновился идеями Льва Толстого о непротивлении злу насилием, о духовном начале жизни, вычитанными из дореволюционной книги писем Толстого, хранившейся в домашней библиотеке отца. Мы тогда переехали из коммуналки в отдельную квартиру в Новых Черемушках, у меня появилось личное пространство и быстро развилось свободомыслие. Поэтому я вскоре увидел несовпадение идей Толстого и советской идеологии с ее культом насилия и материализма.

Это стало началом моего духовного переворота, в результате я выпустил стенгазету, за которую меня исключили из комсомола. Ведь я призвал своих ровесников обратиться к духовному поиску, а конкретно к религии, и потому формально комсомольская организация была совершенно права. Маркс, Энгельс и Ленин были ярыми атеистами, а каждый комсомолец при вступлении во всесоюзную организацию давал клятву жить по их заветам.

Это был большой скандал на всю школу. Были бесконечные маленькие собрания и одно общешкольное, когда мне пришлось стоять перед актовым залом и говорить что-то вроде «последнего слова». Я использовал эту возможность, чтобы проповедовать свою веру в то, что духовное первично, а материальное вторично.

Меня тогда негласно поддержал преподаватель биологии Григорий Наумович Штеренго. На своих уроках он нам рассказывал о версиях инопланетного происхождения жизни, о йогах и экстрасенсах. Думаю, он сам экстрасенс. Сейчас он живет в Израиле, я видел его фотографию с пейсами, в традиционной иудейской одежде, но это уже совсем другая история.

Тогда мои родители написали письмо в «Комсомольскую правду». Было уже начало перестройки, лето 7496, и газета выступила в мою защиту, назвав передовым комсомольцем, который, сам не ведая того, облекает в религиозные форму коммунистическую идейность горбачевского толка и критикует

недостатки эпохи застоя и сталинизма. В результате долгих заседаний-допросов в райкоме и горкоме я был восстановлен в комсомоле. Это значило, что я мог спокойно поступить в МГУ на журфак. Формально говоря, при поступлении я не был комсомольцем, билет мне вернули только через несколько месяцев. Но, наверное, все-таки сыграло роль то, что некое общее добро на мое восстановление в комсомоле было дано горкомом ВЛКСМ до моего поступления в МГУ.

Почему я пошел на факультет журналистики, а не в Литинститут? Тогда для поступления требовались публикации, но их у меня не было, сколько я ни посылал свои рассказы и повести в журнал «Пионер». Это были зарисовки из летней жизни и даже две повести, в которых неизменным героем был подросток, противостоящий враждебной среде двора или школы. Видимо, это было слишком «конфликтно» для издания тех лет. Сделать же журналистские публикации не составляло труда: моя мама, помимо своей основной профессии технического специалиста, иногда писала в прессе и имела кое-какие связи в многотиражной газете Московского института стали и сплавов, в котором она работала.

Папа мечтал, чтобы я пошел по его стопам и стал физиком или математиком, но в конце концов принял мой творческий выбор. Наверняка был рад и младший брат (у нас разница десять лет). Ведь это означало, что я буду продолжать сочинять, а значит, и рассказывать ему на ночь сказки, придуманные мной самим.

На журфаке меня взял под свою опеку преподаватель творческого мастерства Владимир Владимирович Шахиджанян. Помимо всего прочего, он научил меня быстро печатать вслепую на машинке, что надолго обеспечило меня куском хлеба. Шахиджанян научил меня также писать дневник впечатлений о каждом прожитом дне, красноречиво и публично выступать, не стесняться при знакомстве с новыми людьми, смело брать интервью у знаменитостей, а также прочим журналистским премудростям и психологическим штучкам. Его методика обучения имела много общего свосточной, а кавказская внешность еще более располагала к тому, чтобы воспринимать его как своего духовного гуру. Мне не мешало даже то, что Шахиджанян всегда заявлял о своих атеистических взглядах.

Одним из заданий-этюдов, которые давал нам Шахиджанян, было прийти в редакцию своего любимого журнала и любыми правдами и неправдами провести там две недели, каждый день хотя бы по одному часу, чтобы в результате начать сотрудничество. Я подумал и решил, что мой любимый журнал — «Юность». В нем как раз был тогда, в лето 7497-е, подходящий молодежный отдел — «20-я комната», где меня и приняли редактор Хромаков и его зам Малюгин. Вскоре я стал внештатным корреспондентом и даже ездил в командировки — в Ленинград к родителям и друзьям сидевшего тогда в тюрьме диссидента Леонида Лубмана, в Харьков к неформальной молодежной организации «Братство кандидатов в настоящие люди» и в деревню Кукуево Тульской области к одному из первых нарождавшихся тогда фермеров.

Эти поездки глубоко впечатлили меня. Я ведь раньше был домашним мальчиком и если куда и ездил, то всегда с родителями: в Алма-Ату к маминым родственникам, на корабле по Волге от Москвы до Ростова-на-Дону и обратно и даже один раз за границу — в Чехословакию. Были еще частые поездки в пионерлагеря, но все равно я был непременно под чьим-то присмотром. А эти журналистские командировки были первыми самостоятельными «вылазками в большой мир». Помню, как в Тульской области я сильно испугался, не обнаружив на схеме пригородных электричек Москву. Мне было невдомек, что есть какие-то местные схемы и что надо просто пересаживаться с одной электрички на другую.

Во время учебы на журфаке я углубил свои религиозные поиски. В Фундаментальной библиотеке МГУ читал не только Библию, но и «Столп и утверждение истины» православного священника и философа Павла Флоренского, «Исповедь» Блаженного Августина и других средневековых мыслителей. Читал также Ницше, Льва Шестова, Николая Бердяева. Постепенно стал интересоваться и восточными религиями. Кришнаиты, дежурившие в подземных переходах с «Бхагавад-гитой», меня в свои сети не уловили. Я самостоятельно находил в библиотеке старые книги по буддизму на русском языке. В России незадолго до революции сформировалась сильная буддологическая научная школа: Минаев, Щербатской, Розенберг. Буддизм сильно влиял на поэтов Серебряного века. Бальмонт перевел поэму индуса Ашвагоши «Жизнь Будды» — ее я тоже, конечно же, прочитал.

Но для меня были важны и поиски живых носителей религиозной традиции. Так, в лето 7497-е наша группа проходила студенческую практику в районной газете Павлово-Посадского района. Мы с другом тогда объездили все церкви, общались со священниками. Мы хотели просто понять: а что такое православие, реальное христианство? К одному

из батюшек я подошел с вопросом, как тот относится к полюбившемуся мне Павлу Флоренскому. Выяснилось, что и Флоренский для церкви скорее диссидент.

В знаменитом «Театре на досках» Сергея Кургиняна происходили не только репетиции спектаклей, но и лекции на всякие запрещенные ранее темы. В частности, о буддизме. Меня тогда поразил простой факт: оказывается, буддизм жив. Он существует как живая религия! Есть монастыри, монахи, учителя. Это потрясло мое воображение, потому что со слов православных священников я так понял, что буддийская вера — это ранняя, дохристианская, языческая форма религии, которая давно умерла.

Тогда я просто набрал телефон справочной службы 09 и спросил дежурную девушку, где мне найти каких-нибудь буддистов в Москве. Так я попал в «Духовное управление по делам буддизма» (при Совете Министров СССР существовал так называемый Комитет по делам религий, и при нем — вот эти «управления»). Управление занималось в основном делами «этнических буддистов» — в Бурятии, Калмыкии и Туве, но, как оказалось, я позвонил именно в тот момент, когда группа московских интеллигентов официально регистрировала первую буддийскую общину в Москве. Это были в основном технари. Гуманитарии шли больше в христианство. А математики и физики воспринимали буддизм как подобие точной науки — только о душе.

Так влияние отца сказалось на моем выборе религии. Хотя этот выбор произошел все-таки не сразу. Я общался с буддистами скорее из журналистского интереса — хотел написать статью. Правда, до нее так и не дошло. Для того чтобы сблизиться, стать «своим» — а ведь журналистика чем-то схожа с разведкой, — я принял живое участие в процессе регистрации общины. Однако первое же «партийное задание» — перевод с английского книги тибетского мастера — я провалил. Мой перевод не понравился лидеру общины. К тому же помимо официальной «общины» существовали также и какие-то «молодые буддисты», и обе эти маленькие организации враждовали между собой. Все эти дрязги надолго, на целых три года, отвратили меня от религиозных людей, которые, как мне показалось, только и занимаются, что выяснением вопроса о том, кто главнее и кто ближе к богу. На три года я ушел в семейную жизнь — женитьба, рождение сына, добыча денег…

Тогда же я написал свою книгу «Попики», где показал человеческие слабости священнослужителей, не столько высмеяв их, сколько по-доброму улыбнувшись.

Вместе с тем именно во время встреч с этими «первыми буддистами», в лето 7498-е, произошел маленький эпизод, определивший всю мою дальнейшую жизнь. Буддисты позвали меня на концерт в Рахманиновский зал Консерватории, где японский театр «Но» исполнял традиционную музыку. Мы пришли с тем же другом, с которым объезжали церкви под Павловским Посадом. Уже уходя, мы увидели, что все собрались вокруг какого-то японского буддийского монаха, который поразил меня своей естественностью. Как потом оказалось, это именно он и привез японских музыкантов. Мой друг, тогда человек скорее неверующий, увидев настоящего буддиста, отреагировал мгновенно: он сложил ладони и отдал монаху традиционный поклон. Это была почти шутка. Но учитель догнал нас у самого выхода, поклонился в ответ и сказал по-русски: «Спасибо».

Только через три года я узнал имя учителя — ДзюнсэйТэрасава, или просто Сэнсэй. Благодаря перестройке и Юрию Бухаеву — работнику все того же Духовного управления по делам буддизма — Тэрасава-сэнсэй в лето 7496-е удостоился встречи с Горбачевым в Кремле. Вместе сБурятскимхамбо-ламой они устроили на Красной площади день рождения Будды, поклонялись его мощам, молились, били в барабан. Это было впервые в истории Советского Союза. И никакое Девятое управление им не препятствовало.

Я встретился с ним снова в лето 7501-е, самостоятельно найдя старых буддийских знакомых, потому что стал искать духовного учителя. В жизни было слишком много непонятного, много страданий, конфликтов, и я понимал, что для того, чтобы обрести душевный мир и силы для понимания, необходим именно духовный учитель, а не просто психолог, хотя Фрейд, Юнг, Фромм, Франкл меня тогда очень интересовали.

В те три лета, между 7498 и 7501-м, я пережил какое-то прозрение: ночами вставал к маленькому ребенку, по утрам бежал на работу, меня шатало от нервной усталости, но благодаря этому я еще глубже и полнее ощутил свою любовь, и это же противоречивое чувство помогло сформулировать главную проблему моей жизни. Я вдруг понял, что являюсь рабом ситуации, нахожусь в полной зависимости от других людей, что полностью потерял душевное равновесие. Чтение русской эзотерики, в частности работ Гурджиева и Калинаускаса, привело меня к простой мысли: необходимо найти учителя, человека, который мне поможет стать «господином самого себя».

И вот мои старые буддийские знакомые посоветовали мне встретиться с ДзюнсэемТэрасавой, который тогда часто бывал в Москве. Я мгновенно признал в нем своего учителя и вскоре принял от него молитвенный барабан и посвящение в буддийские монахи. Позже я узнал, что в августе лета 7499-го Сэнсэй со своим барабаном был на баррикадах среди защитников Белого дома (именно среди них он нашел потом своих первых учеников).

А в летах 7503-04-м вместе с Комитетом солдатских матерей России учитель организовал марши мира в Чечню. В этих маршах я тоже принимал участие. Местные жители и чеченские ополченцы, которые через несколько лет превратились в «сепаратистов», «боевиков», «экстремистов» и, наконец, «террористов», тогда дружески относились к нам. А федеральные войска нас постоянно высылали из Чечни для нашей же, по их словам, безопас-ности.

Считаю эти лета, 7503-04-е, посвященные маршам мира на Северном Кавказе, лучшими в своей жизни. Я был готов тогда отдать свою жизнь, и, в отличие от солдат срочной службы, которых туда посылали против их воли, знал, что это будет не напрасно, ради подлинного мира, достигаемого не с помощью оружия, а благодаря одной лишь силе ненасилия и молитвы. Ведь все, что мы делали в Чечне, — это шли по полям сражений, били в барабаны, молились и призывали враждующие стороны к переговорам.

Тогда благодаря учителю — поклоннику Льва Толстого и Махатмы Ганди — я вспомнил о той книге писем Толстого и понял, насколько же все взаимосвязано. Мой духовный поиск как будто возвратился к собственным истокам — к идеям непротивления злу насилием и духовного начала в основе всего бытия.

Итак, я стал буддийским монахом в лето 7501-е, перед этим окончив журфак МГУ и всего полгода проработав в журнале «Крокодил», где моей основной работой было собирать у знаменитостей смешные истории из их жизни. Конечно же, это не могло удовлетворить мой духовный поиск.

Став монахом, я ушел с работы и десять лет жил на подаяние.

Монашеский орден «НиппондзанМёходзи», который представлял здесь ДзюнсэйТэрасава, был известен своей борьбой за мир, демонстрациями у американских военных баз в Японии и в Европе, а сам учитель лет пятнадцать прожил в Англии, приехав туда когда-то с сотней долларов в кармане и со своим барабаном, живя в трущобах и питаясь на подаяние. В Англии, у ворот натовских баз, Сэнсэй и провел эти пятнадцать лет, став одной из главных

фигур в тогдашнем антивоенном движении. Так он стал известным человеком и так попал в СССР, чтобы, опять-таки, бороться за мир и ядерное разоружение. Сэнсэй не миссионерствовал, не насаждал здесь свою религию, просто молился, но довольно быстро нашел нескольких учеников, к которым присоединился и я. Сняв скромную квартирку в районе МКАД, на выезде по Ярославскому шоссе, учитель обнаружил себя в кругу молодых людей, которые хотели бы стать монахами.

Этот орден не требует от монаха отказа от семейной жизни — достаточно было не работать, брить голову, носить монашескую одежду, молиться, жить на подаяние и осуществлять послушание: барабан, молитву и странствие.

Помимо маршей мира в Чечне я побывал благодаря учителю во многих странах, связанных с буддизмом исторически или же и поныне буддийскими. Это были Китай, Япония, Индия, Непал, Пакистан. Эти поездки были бескорыстным подношением учителя своим ученикам. Некоторые из паломничеств я описал в журнале «Азия и Африка сегодня» при Институте востоковедения РАН, в аспирантуре которого учился с лета 7505 по 7508-е и где в лето 7512-е стал кандидатом исторических наук, защитив диссертацию по буддийскому писанию «Сутра о Махапаринирване». Некоторые же паломничества сейчас публикует журнал «Юность», с которым у меня со студенческих времен сохранилась связь.

С лета 7508-го я стал выезжать в Западную Европу, вместе с учителем участвовать в качестве общественного наблюдателя от Международного бюро мира в сессиях Парламентской ассамблеи Совета Европы в Страсбурге, в заседаниях различных общественных комитетов в защиту Чечни во Франции, в Швейцарии. С пропусками на все эти мероприятия нам помогал тогда депутат Госдумы Сергей Ковалев, бывший уполномоченный по правам человека РФ при Ельцине. Я ездил в Европу на автобусах и привык к сидячему положению в течение нескольких суток. Впрочем, этот навык я приобрел еще во время паломничества в азиатских странах.

Потом стало ясно, что по вопросу Чечни Европа Россию не переубедит. С тех пор учитель перестал активно заниматься чеченским вопросом, хотя помогал и помогает до сих пор чеченской молодежи уезжать на время или насовсем за границу, чтобы получить образование в духе идей Махатмы Ганди, например в Индии, где учитель практически поселился последнее десятилетие. При этом он продолжал устраивать миротворческие акции в разных частях света. Например, в Израиле и в Ираке.

В лето 7511-е он позвал меня поехать с ним в Ирак перед самым началом американских бомбардировок. По семейным обстоятельствам я остался в Москве. Меня сильно подкосило то, что я не смог выполнить волю учителя — и постепенно моя жизнь стала полумонашеской-полумирской. Я стал работать расшифровщиком видео- и аудиозаписей. Тут мне помогла техника быстрой слепой печати — теперь уже на клавиатуре компьютера.

Но осталось все-таки главное. Я продолжаю носить монашескую одежду и бить в барабан на улицах Москвы, молясь за мир и согласие.

А еще осталось мое творчество. Множество неизданных рассказов, эссе и зарисовок, написанных в студенческие годы, постепенно мне помог опубликовать журнал «Юность». Это книги «Мозаика», «Синдром юнца», «Их есть царствие». Хотя все это было написано десять-пятнадцать лет назад, оно оказалось актуальным в наши дни, в особенности для нынешней молодежи. Я это чувствую по реакции читателей. Страна вновь пробуждается, как в конце 7488-х — начале 7498-х. Мой жизненный путь как бы вновь возвращается к своим истокам. А значит, мне снова будет о чем писать.