В этом городе,
обрученном
с самим собой,
пьющем колу и спрайт,
ближе к ночи – адреналин,
я запуталась в прах
со своей судьбой
среди сотен голов,
животов и спин!

Я лечу по бульварам,
гоню авто.
Дикой кажется
зелень земных широт.
Понимаю буквально —
творю не то!
И живу,
как на выдох —
наоборот.

В этом городе боль
от простых измен
и не чувствуешь даже,
как воду пьешь.
В этом городе все
отдаешь взамен
лишь за то,
что ты попросту
в нем живешь.

И какая любовь?!
и покой
какой?!
Если вдруг научился
ходить, смеясь,
мимо тех, кто с протянутою рукой
не от лени своей,
от несчастья — в грязь.

И какой тут поэт —
если даже кровь
и детей на снегу —
как обычный хлам!
Нас уже трепетать
не заставит вновь
никакой там Париж,
никакой Потсдам.

А ты смотришь уверенно и легко,
потому что мы оба с тобой
мертвы!
И, хоть будет Москва
от нас далеко,
но останемся жертвами мы
Москвы.

****

И не на кого опереться,
и не о чем поговорить!
Свое измученное сердце
могу любому подарить!

С утра шатаюсь по бульварам.
Мне больно от начала дня!
Я отдала бы сердце даром,
как ты толпе отдал меня.

В полузастывшем Камергерском,
на полусумрачной Тверской
я выбросить хотела б сердце
в контейнер мусорный, пустой!

Но тащится, родное, рядом
и так тоскливо говорит:
«Прошу, любимая, не надо!
Не я болю – душа болит!»

Какие милые словечки:
«Душа» и «сердце», — смех и дрожь!
Сиреневые человечки…
Древнеязыческая ложь…

****

Мне точно разорвали пуповину
с моею тайной матерью — Москвой.
Любимые бульвары — не любимы,
и дом мой — будто попросту не мой.

Молчат-трещат несносные проспекты,
и Воробьёвы навивают сон.
Мои неоспоримые аспекты
отныне спорны. И со всех сторон.

Не выношу полночный лязг трамваев,
глухую лживость древних позолот.
Я только в отдалении оживаю,
а вместе с ними все во мне умрет!

И как застывший камень всех надгробий,
окрашенный в притворно-серый цвет,
в моей Москве живут другие боги,
а Бога милосердного в ней нет.

И Вы себе не смеете признаться,
что с каждым годом будете мертвей
в том городе, в котором так боятся
вполне простых, естественных людей,

в том городе, в котором восхищенье
лишь к мертвечине, джинсам и авто,
в котором Бог, как будто приведенье,
бредет ночами и творит не то.

Где изо всех окошек неоткрытых,
из всех закрытых наглухо дверей
так много смотрит кем-то душ убитых,
как над домами светит фонарей.

Где все черно, что было раньше белым —
все белое, что черным там звалось.
Мне этот город бьет по самым нервам,
ночами жжет до криков и до слез!

Мне этот город – никуда не деться —
как чаша бесконечного вина.
В его вине давно погрязло сердце
и наполняет тело
тишина.