С Алексеем Ивановичем случилась беда. Подкралась она незаметно, исподволь, давая о себе знать сперва лишь отдельными неясными намёками, которые поначалу как-то и не фиксировались сознанием. Когда – совсем по законам диалектики – количество перешло в качество – лишь тогда стало ясно, что беда пришла.

Беда состояла в том, что Алексей Иванович вдруг почувствовал себя равнодушным к жизни и к людям. Почувствовал, что потерял ко всему на свете всякий интерес. Вот просто неинтересно ему ничего — и всё тут. И не хочется ничего. Нет, не депрессия его давит, не тоска гложет, не хандра томит. Спокойно его сердце. Спокойно… и равнодушно.

Случись такое с другим человеком, он, может быть, и не ощутил бы это так остро, как беду. Но в том-то и дело, что Алексей Иванович был писателем, а значит и жизнь, и люди были как бы его профессией. И равнодушие к ним означало, что он исписался. Человек он был ещё не старый, и это было обидно. Думал ещё лет десять, а то и все пятнадцать активно поработать… и вот на тебе!

В голове у Алексея Ивановича вертелись разные афоризмы и строчки, вроде «душа проходит, как молодость и как мечта…»
Значит, поэт имел ввиду его состояние. Неужели его душа «прошла»?

Поэтому, когда ему предложили поехать с чтением своих рассказов на периферию, он согласился, хотя выступать на людях не любил и раньше от таких предложений старался отговориться.

И вот он сидит в поезде, смотрит на вокзальную суету, а напротив него сидит его попутчица, которая вместе с ним будет участвовать в концертах: он в первом отделении, она во втором.

Алексей Иванович хорошо знал, что бойкое племя администраторов так и норовит к известному имени в афише добавить что-нибудь несусветное, а то и просто бездарное (кушать-то всем надо!) Приходите вы, например, на концерт известного певца, а вас начинают пичкать какими-нибудь акробатами–эксцентриками, посредственной чтицей или – ещё хуже!- дрессировщиками голубей. Публика протестует, вступает с артистами в перебранку и когда, наконец, появляется тот, ради которого все собрались, настроение испорчено вконец, и концерт идёт хуже некуда.

Поэтому предусмотрительный Алексей Иванович и напросился в первое отделение, а дальше,- думал , — будь, что будет: он умывает руки.

Писательницы, которую – как он считал – дали ему в нагрузку, он не знал, никогда ничего её не читал, и вообще раньше ничего о ней не слышал. Сейчас, сидя напротив неё, он с неприязнью (которую, впрочем, как человек воспитанный, тщательно скрывал) видел перед собой женщину весьма немолодую, довольно полную, с одним из тех неприметных бесцветных лиц, которые никогда не отличишь в толпе, и которые забываются, стоит только отвернуться.

Оказалась она человеком дружелюбным, разговорчивым и, чувствовалось, поднаторевшим в такого рода поездках. Алексей Иванович заметил у неё много предметов: какие-то кофейники, кипятильники, — которые ему никогда бы не пришло в голову взять с собой, но которые потом оказались совершенно необходимы им в кочевой гостиничной жизни.

Она быстро рассказала ему о себе всё. С детства мечтала быть актрисой. Закончила «щуку». Щукинское училище. Долгие годы проработала во МХАТе, но не сыграла там ни одной значительной роли. Начала писать рассказы. Это оказалось так увлекательно, что даже во время заграничных гастролей, когда,- говорила она, — все мои подружки бегали по магазинам, покупая дорогие шубы и сервизы, я сидела в гостинице и стучала на машинке. Как-то предложили выступить на эстраде с чтением своих рассказов и… пути Господни неисповедимы! – вдруг открыла, что это и есть её жизненное призвание.
— О шубах не жалеете? – спросил Алексей Иванович, скрыв язвительность под шутливой улыбкой.
— Нет,- легко ответила она. Ведь мой талант всегда при мне, а больше мне ничего не надо!

И всё-таки раздражение против неё не проходило. Его злило, что когда он стучал в дверь её номера – возникали неотложные вопросы – она неизменно открывала ему в старом потрёпанном халате и в бигуди на редких волосах. Увидев её в таком виде, он отшатывался.

Своими выступлениями он был недоволен. Сначала, когда он выходил на сцену, ему дружно хлопали — кое-какое имя у него было: его печатали в журналах, книги его обычно расходились.

Но читал медленно, не очень внятно и постепенно в зале начинали вздыхать, кашлять, скрипеть стульями, а кое-где слышался лёгкий гул разговоров. Когда он заканчивал, ему хлопали вежливо, но безразлично и как будто с облегчением. После первого отделения многие уходили домой. Алексей Иванович хорошо помнил, что Достоевский – превосходный рассказчик – говорил, что читать на публике надо не более двадцати минут… А у меня целых сорок пять… грустно думал он. А, может быть, дело не в этом…

Огорчённый, он после своего выступления сразу уходил домой, благо жили они обычно близко от тех мест, где выступали. Но однажды их поселили за городом в новой гостинице – помпезном, холодном здании, в котором, казалось, все углы пропахли казёнщиной. Машину подавали только до и после концерта, так что Алексею Ивановичу пришлось ждать, когда выступит его «напарница»( так он мысленно называл свою спутницу).

Сначала он пытался сидеть в гримёрной, где стоял стойкий запах пудры и пыли. Потом решил немного пройтись. В пустынном фойе было тихо и со стен скучно смотрели передовики производства.

Алексей Иванович хотел было уже вернуться назад, как вдруг из зала донёсся весёлый смех и раздались аплодисменты.

— Чему это они там радуются? – удивился Алексей Иванович и решил заглянуть в зал. Тихонько приоткрыв дверь, он скользнул в темную глубину последних рядов и сел там, никем не замеченный, потому что, как вскоре выяснилось, был тут совершенно один. Публика, которой оказалось не так уж много, вся подтянулась поближе к сцене, и сейчас в ней чувствовалось то странное единство, которое устанавливается в театре, когда сцена и зал живут одним чувством, одним порывом. Взглянув на сцену, Алексей Иванович удивился снова. Сначала он подумал, что это не она, а кто-то другой стоит там, у рампы. Он видел перед собой статную женщину в нарядном чёрном платье с приятным… молодым лицом.

Да, того, что в театре называют «сценическим обаянием» оказалось в ней сполна!

Она читала стихи и прозу и читала мастерски. Одно из стихотворений слегка взволновало его, напомнив о чём-то давнем, зацепившемся в памяти.
Обманите меня, но совсем, навсегда,
Чтоб не думать зачем,
Чтоб не помнить когда,
Чтоб отдаться обману свободно, без дум,
Чтоб о прошлом мечтать наобум

Какое-то ещё неясное воспоминание тёплой волной проплыло мимо Алексея Ивановича, задев его мягким крылом. Ему вдруг мучительно захотелось догадаться, что напомнили эти строки. С ними было связано что-то очень далёкое, нежное, ускользающее…
И он вспомнил.
…Это было давно, в Коктебеле. Тогда он, ещё не юноша, но уже и не мальчишка – ему шёл шестнадцатый год, жил там с отцом, а точнее с отчимом, который тоже был писателем, но гораздо более шумной и широкой известности, чем он. А вот Алёша – так тогда его все называли, самолюбивый и застенчивый, мучительно краснеющий, то непомерно весёлый, то замкнутый, всё никак не мог найти нужного тона в общении с окружающими и ходил один с закинутой вверх головой – этакий непонятый Гамлет.

А рядом бегала, суетилась, резвилась стайка девушек, а точнее девчонок. И впереди всех всегда была она… Легконогая, с развевающимися волосами, она бегала как-то особенно стремительно и радостно, никогда не надевая туфель, и её босые загорелые ноги часто мелькали на пыльных дорожках.

Как-то в саду решили устроить своими силами концерт. И он увидел её тогда совсем близко на импровизированно сцене, освещённой разноцветными фонариками, таинственным светом горевших в густой темноте пахучей крымской ночи.

Обманите меня, но совсем, навсегда,
Чтоб не думать зачем,
Чтоб не помнить когда, — читала она

-Так вот откуда эти стихи, — размягчено подумал Алесей Иванович. Ему стало грустно и хорошо. Он понял, что она давно узнала его.

А может быть, и наперёд знала, с кем отправляется в поездку. Почему не сказала? Не захотела… И вдруг Алексей Иванович заметил, что совсем не ощущает своего постоянного, гнетущего равнодушия. Его захватило её чтение. Он, волнуясь, смотрел на сцену и на публику. Его поразило, какие разные люди собрались в зале. Вот человек с густой красивой бородой. Старик? Скорее просто дань моде. А вот девчушка – что-то пишет, наверное, подаст записку и попросит исполнительницу рассказать о её детстве… Ну, что ж… Расскажи ей о Коктебеле.

Безразличия к людям и к жизни как не бывало. Он чувствовал, что цепко, как раньше, выхватывает его взгляд каждую деталь, каждую мелочь в окружающем мире: цветы, брошенные на кресле, гордую посадку головы женщины, сидящей впереди, тонкий луч света в проходе между рядами. Как хорошо! – подумал он. И уже твёрдо знал: беда его отступила.
Душа вернулась.